Этой ненастной февральской ночью о. Иоанн опять увидел во сне свою жизнь. Только не такой, какой она была на самом деле, а такой, какой она могла бы быть. В этом сне он, почтенный протоиерей с серебристой сединой в густых волосах, в светлом шелковом подряснике, сидел после праздничной Литургии в уютной, залитой солнцем горнице и с наслаждением тянул из блюдечка с розовыми цветочками горячий ароматный чай. А его матушка Мария, беззаботно смеясь, отирала цветным полотенцем измазанные малиновым вареньем пухлые мордашки двоих, а то даже и троих шаловливых попят. И отец Иоанн, преисполненный и опьяненный радостью, смеясь, протянул руки, чтобы покрепче обнять жену… и проснулся в своей одинокой, холодной постели, под вой ветра за окном. Тогда он сел, спустив босые ноги на пол, и, не замечая, как веет холодом из щелей между гнилыми половицами, погрузился в свои горестные, безысходные думы. Потому что уже много лет счастье приходило к нему только во сне.
А ведь когда-то его друг Вася Пономарев с завистью называл его счастливчиком. Да и было с чего. Ведь тогда именно он, Ваня Успенский, сын бедной вдовы-дьяконицы, кончил В-скую семинарию первым учеником и был отправлен на казенный счет в столицу, в Академию. А потом, по окончании ее и по возвращении в родные края, определен на место преподавателя истории в ту самую семинарию, где еще недавно учился сам. А потом была женитьба на Маше, за которой он ухаживал еще семинаристом, и рукоположение, и место третьего священника в соборе… Да, тогда все было как в счастливом сне, хотя это происходило не во сне, а наяву. И ученики полюбили его, и Владыка Алипий отмечал за ревность в служении и хорошие проповеди, и Маша уже ждала от него желанного первенца, как вдруг…
Как вдруг в консисторию поступил анонимный донос на о. Иоанна. В нем сообщалось, что молодой преподаватель на занятиях обсуждает с семинаристами не только положенные по его курсу истории события давно минувших дней, но и некие современные политические темы, в том числе недавние трагические события, имевшие место в столице в начале января… Причем якобы не всегда его высказывания по поводу этих событий носят достаточно благонамеренный характер. Началось разбирательство. Вина о. Иоанна так и не была доказана. Тем не менее репутация его была испорчена, а посему он был изгнан и из семинарии, и из собора и переведен на отдаленный приход на городскую окраину, носившую название, которое говорило само за себя, – Грязновка. Обитал на Грязновке люд настолько убогий и настолько неспокойный, что публика почище старалась носа туда не совать.
Когда о. Иоанна перевели служить на Грязновку, родители матушки Марии, жалея любимую дочку, стали уговаривать ее вернуться домой. Но она отказалась и последовала на Грязновку вслед за мужем.
Впрочем, вскоре они расстались – матушка Мария умерла во время родов. Пока о. Иоанн отыскал врача, согласившегося ехать на Грязновку за те более чем скромные деньги, которые еще оставались у священника, пока врач добирался до Грязновки, матушка Мария уже навсегда заснула непробудным сном… А спустя два дня умер и ребенок – слабенькая и болезненная девочка. И о. Иоанн остался один- одинешенек на белом свете. Прежние друзья оставили его сразу после истории со злополучным доносом. Оставил его даже самый лучший друг – Вася Пономарев…
Можно было ожидать, что после стольких тяжелых утрат о. Иоанн потеряет рассудок или сопьется. Но этого не произошло. Вероятно, о. Иоанна спасло то, что он полностью посвятил себя служению своей нищей пастве. Литургию он служил почти ежедневно, даже если в храме не оказывалось никого, кроме него и старого псаломщика. А затем он просто шел, куда глаза глядят, по улицам Грязновки, заходя в те лачуги и подвалы, где, как думалось ему, ждут его помощи. И где, как оказывалось, действительно ее ждали. Только за полночь возвращался о. Иоанн в церковную сторожку, где жил. И где из его имущества осталось только то, что он не смог раздать своим прихожанам.
Так прошли годы. История со злополучным доносом давно уже позабылась, и, казалось бы, о. Иоанн был вправе просить Владыку Алипия о переводе на более лучший приход. Но он не делал никаких попыток к улучшению своей участи. Его друзья по семинарии, в том числе и Вася Пономарев, давно уже стали протоиереями и настоятелями городских храмов, а он так и оставался простым священником на захудалом грязновском приходе. Городские батюшки полагали, что за годы служения на Грязновке о. Иоанн либо опустился, либо, что казалось им более вероятным, повредился умом. Зато сами жители этой местности думали иначе и за глаза уважительно называли любимого ими о. Иоанна «наш батя». Потому что считали его не просто наемным исполнителем треб, а человеком, живущим их бедами и скорбями, а стало быть, своим.
Весна восемнадцатого года в одночасье изменила жизнь в В. Прежнюю власть сменила власть новая, большевистская. Она продержалась недолго. Впрочем, ненамного дольше смогли удержать в своих руках и захватившие город белые. И вернувшиеся в город красные начали беспощадную расправу с теми, кого считали пособниками «белой контры».
В числе самых первых жертв «красного террора» оказался и Владыка Алипий, с церковного амвона обличивший бессмысленную жестокость победителей. Он был арестован как «контрреволюционер», и о дальнейшей его судьбе ходили только слухи, один страшнее другого. После ареста и гибели архиерея был закрыт кафедральный собор, а вслед за этим началось закрытие городских храмов и монастырских подворий, сопровождавшееся арестами духовенства. Новая власть на деле показывала, что стремится «сровнять с землей» не столько тюрьмы, сколько именно церкви, к которым она питала особо ярую ненависть.
…Было очевидно, что такая же участь вскоре постигнет и храм на Грязновке. Может быть, именно оттого в ненастную февральскую ночь особенно горько было о. Иоанну вспоминать прожитые годы. Ведь вскоре его ожидал еще один удар – его храм закроют. И тем самым отнимут у него единственную и последнюю радость – радость служения Богу.
Отец Иоанн встал, накинул на плечи ветхую рясу, зажег свечу перед иконами в святом углу. С одной из них печально глянули на него глаза Божией Матери, с кротким ликом и кровоточащей раной на щеке. Этой иконой, Иверской, их с Машей благословили при венчании. Другая икона была не писаная, а вышитая. Ее начала вышивать Маша после того, как о. Николая перевели служить на Грязновку, да так и не успела закончить… На ней было изображено моление Спасителя в Гефсиманском саду. Образцом для вышивки была немецкая гравюра, но под руками Маши сцена моления о чаше приобрела более трагический характер, чем на оригинале. Словно вся безысходная мука оставленного и преданного всеми человека отразилась в запрокинувшейся назад фигуре Христа с судорожно стиснутыми руками. И лишь Ангел с нежным девичьим лицом склонился над смертельно скорбящим Спасителем…
Отец Иоанн простерся ниц перед иконами:
– Господи, не остави меня! Если возможно – не отнимай у меня храма… Пусть я умру раньше, чем его закроют. Но – да будет воля Твоя, Господи. Только дай мне сил выдержать это…
В этот момент в дверь постучали. Это нисколько не удивило о. Иоанна – за годы его служения на Грязновке такое случалось часто. Видимо, кому-то из его паствы срочно понадобилась его помощь. Он поднялся и открыл дверь. Перед ним стояли трое вооруженных людей.
– Здесь живет поп Успенский? – спросил один из них.
От неожиданности о. Иоанн попятился в комнату, пропуская незваных гостей.
– Да, это я.
– Вы арестованы.
Наступившее молчание прервал пьяный хохот. Это хохотал один из трех чекистов, молодой веснушчатый парень, явно из деревенских, видимо, уже успевший где-то хватить лишнего:
– Братцы-товарищи, да разве это контрик? Да он же нищий совсем! Разве попы такие нищие бывают? Эй ты, как тебя? Может, ты никакой и не поп вовсе, а?
– Это я-то не поп? – возмутился о. Иоанн. – Да я самый настоящий поп, и жил попом, и умру попом! Сейчас иду, дайте только одеться…
Отца Иоанна отвели в городскую тюрьму. К счастью, в камере, куда его поместили, среди уголовной братии оказалось немало обитателей Грязновки, которые сразу взяли «своего батьку» под опеку – и место ему на нарах отыскали, и даже куском хлеба и кружкой воды поделились.
Неожиданно внимание о. Иоанна привлек человек, лежавший под нарами, прямо на голом полу. Он был сильно избит и, видимо, находился в забытьи. Отец Иоанн склонился над ним и, смочив рукав рясы водой, принялся отирать с лица незнакомца запекшуюся кровь. Тот приоткрыл глаза – и в них отразился ужас:
– Отец Иоанн…это ты… оставь меня, уйди…
– Отец Василий? – Неожиданно узнал о. Иоанн своего прежнего друга Васю Пономарева, ставшего к тому времени уже протоиереем Василием. Потому что это был именно о. Василий, хотя почему-то и без бороды и коротко стриженный, и не в рясе, а в гражданской одежде. Но тот снова потерял сознание. Недолго думая, о. Иоанн перетащил друга на свое место на нарах и то смачивал ему губы водой, то прикладывал к его пылавшему лбу оторванный от рясы лоскут. Он делал это до тех пор, пока его не вызвали на допрос.
Из разговоров сокамерников отец Иоанн успел узнать, что следователем здесь некто товарищ Совдеп Октябрьский. О жестокости этого чекиста ходили самые страшные слухи. Как и об его причастности к гибели Владыки. Впрочем, увидев следователя – белобрысого, еще молодого человека с реденькими сальными волосами и прыщеватым лицом, внешне совсем не похожего на чекиста, о. Иоанн уловил в его лице нечто знакомое. Ему показалось, что он где-то раньше уже видел этого человека. Отец Иоанн пригляделся к следователю и… узнал его. Сомнений быть не могло – перед ним сидел его бывший ученик по семинарии Миша Введенский, лучший ученик в классе.
Видимо, и пресловутый товарищ Совдеп узнал о. Иоанна. А посему перешел на неожиданно ласковый для чекиста тон:
– Здравствуйте, отец Иоанн! Не ожидал вас здесь встретить – видимо, это какая-то ошибка… Я непременно разберусь. Чайку не желаете?
Уловив в тоне следователя явную фальшь, отец Николай отказался. Тогда товарищ Совдеп решил начать с другой стороны:
– Вас обвиняют в создании контрреволюционно-монархической организации церковников, имевшей целью свержение Советской власти. Запираться не советую – вина ваша доказана. Единственное, что может помочь, – признать чистосердечно свою вину и согласиться сотрудничать с нами.
– Сознаваться мне не в чем, – ответил о. Николай. – А сотрудничать с вами – нет уж, от этого увольте.
Тут товарищ Совдеп опять перешел на ласковый тон:
– Да подумайте сами, что хорошего вы имели при царском режиме? Ведь вас гнали ваши же собратья-церковники. У вас с ними не было и нет ничего общего. Так порвите с ними окончательно. Переходите к нам.
– Перейти к безбожникам? – переспросил о. Иоанн. – Ну уж нет. Я от Бога отрекаться не собираюсь.
Товарищ Совдеп растянул углы рта в некоем подобии снисходительной улыбки.
– Что ж, гражданин Успенский… Не хотите окончательно порвать с религиозными предрассудками – так и быть, оставайтесь при них… Только помогите нам уничтожить реакционную Церковь. Ведь когда-то вас считали свободомыслящим человеком. Так станьте нашим союзником. Вы слыхали о питерской «группе прогрессивного духовенства»? Нам нужны такие люди здесь. Не хотите ли стать настоятелем кафедрального собора? Будете, если согласитесь сотрудничать с нами. Или для вас этого мало? Тогда как насчет епископской митры? «Епископ В-ский – это звучит гордо», – щегольнул товарищ Совдеп знанием Горького.
Отец Иоанн поднял голову и пристально поглядел на товарища Совдепа. Тот отвел глаза.
– Вы, Михаил, когда-то были моим учеником. Тогда я гордился вами. А теперь – стыжусь. Вы оказались лукавым учеником. Надеюсь, вы не забыли, как звали лукавого ученика Христа? Нам не о чем разговаривать, товарищ Иуда.
И тогда взбешенный следователь вызвал охранников. После чего о. Иоанн на собственном опыте смог убедиться в том, что слухи о жестокости «товарища Совдепа» – горькая правда. После допроса о. Иоанна втащили в камеру без сознания.
Прошло дня два или три. Население камеры постепенно менялось – каждую ночь куда-то уводили по нескольку человек сразу. Назад из них не возвращался никто. А на их место приводили других людей, обреченных стать жертвами революционного Молоха.
Однажды тревожной тюремной ночью о. Иоанн почувствовал, как кто-то тормошит его. Он разлепил веки и увидел отца Василия. Тот явно был чем-то встревожен:
– Отец Иоанн, исповедуй меня… Христа ради, исповедуй меня…
– Да что такое, отец Василий? Что случилось?
– Я сейчас видел человека. Молодого, в дьяконском облачении. Я бы не поверил, если бы сам не увидел. Он мне говорит: скажи о. Иоанну – завтра ты будешь сослужить Владыке. Пускай приготовится. Я спросил: а что же я? Он и мне сказал… Я спросил его: кто ты? Он сказал: Стефан. И исчез. Ты понял, отче? Бога ради, исповедуй меня…
Разумеется, у о. Иоанна не было с собой ни епитрахили, ни требника. Но за годы своего священства чин исповеди он запомнил наизусть, а за неимением епитрахили просто прикрыл голову о. Василия рукавами рясы. Когда он полушепотом стал читать молитвы перед исповедью, о. Василий все ниже и ниже опускал голову, а потом вдруг затрясся в беззвучных рыданиях.
– Отец Иоанн, я… я – иуда… Помнишь тот донос на тебя, в семинарии? Ведь это я его написал. Я завидовал тебе. Я не думал, что все так кончится… Знаешь, сколько я выстрадал за эти годы… Я боялся сказать тебе правду. Я и их тоже боялся и делал все, что они мне приказывали… И то, что ты здесь, – это тоже моя вина. От меня требовали назвать сообщников… а я только хотел, чтобы меня больше не били… я не смог никого вспомнить, кроме тебя… Мне нет прощения… я – иуда…
– Полно, отче, полно, Вася, успокойся. Не твоя в этом вина. И я не держу на тебя зла. «Господь и Бог наш Иисус Христос да простит ти, брате… и аз, недостойный иерей, властию, мне данной, прощаю и разрешаю тя от всех грехов твоих…» – дочитал о. Иоанн над затихшим о. Василием разрешительную молитву. – А теперь ты исповедуй меня.
Исповедь о. Иоанна была недолгой. После этого они обнялись, словно после долгой встречи, приветствуя друг друга братским целованием. И тут… раскрылась дверь, и человек в форме, заглянув в камеру, выкрикнул их фамилии. В коридоре стоял вооруженный конвой. Отец Иоанн встал и направился к выходу. За ним последовал и о. Василий. Правда, у самого порога он замедлил, словно боясь сделать последний шаг. Тогда о. Иоанн обернулся, и о. Василий решительно перешагнул через порог. Дверь за ним закрылась.
Спустя много лет один из очевидцев их расстрела, бывший в ту пору молодым деревенским парнем, умирая от мучительной и неизлечимой болезни, рассказал священнику на исповеди, что перед расстрелом о. Иоанн запел пасхальный тропарь. Чекист думал, что священник помешался. Ведь только безумец может радоваться, идя на смерть. Ему было невдомек, что за своей Голгофой отец Иоанн прозревал радость великой Пасхальной Литургии, на которой ему предстояло сослужить Великому Архиерею – Христу, «смертию смерть поправшему».
Монахиня Евфимия (ПАЩЕНКО)
12.04.2005
